Мертвый сон оборвался резко, как скала у подножия одной из стен замка, в подземелье которого Герберт лежал в гробу. Не перешел в сладкую дрему, полную расплывчатых и шелковых, как туман в долине, нежных грез и приятных спасительных фантазий. Не сменился постепенно и тяжело наваливающимся бодрствованием и осознанием собственной немощи, которое каждый раз неумолимо становилось все яснее и яснее, так, что хотелось снова спрятаться от него в утреннем забытье. Казалось, и то и другое осталось в прошлом. Вместо этого Герберт просто открыл глаза, без вздоха, без невнятного сонного стона. Секунду назад он был абсолютно мертв. Сейчас его сердце тоже не билось, но переполнялось желанием жить, действовать, искать, смотреть, познать ночь, которая только вступала в свои права и обещала много нового. Совсем не как в прошлый раз, когда все его мысли занимала только жажда крови. Она и сейчас никуда не делась, но прикидывалась не более чем тягой к удовольствию. Да, Герберт проснулся и подумал, что не прочь перекусить чего-нибудь вкусненького, заморгал в темноту склепа и попытался вспомнить свой последний сон. А промежуток времени от рассвета до заката показался ему минутой, короткой смертью, узкой расщелиной между небытием и бдением.
Снятся ли вампирам сны? Еще один вопрос из тех, что Герберт задаст отцу. Но граф словно испарился из не по возрасту детских объятий сына, как будто превратился в бесплотную темную материю, в мириады частиц тьмы, из которых соткана ночь, чтобы вновь обратиться в человекоподобное существо где-то в другом месте. Иначе как мог Герберт не почувствовать его ухода? И почему граф решил оставить его тут одного спящего, а не дождался, пока его заново рожденное дитя восстанет ото сна и они смогут встретить новую, удивительную ночь, наконец-то вместе?
Не обнаружив отца рядом, Герберт с надеждой бросил взгляд к противоположной стене, где тот ждал его воскрешения меньше суток назад. У него вырвался короткий негромкий возглас непонимания и испуга, когда он натолкнулся на пустой серый камень. И на мысль, не было ли их с отцом воссоединение бредом безнадежно больного, который в последние минуты жизни мысленно переживал целые ночи. Вдруг не произошло никакого чудесного обращения? Вдруг граф фон Кролок снова покинул сына? Вдруг оставил Герберта умирать и видеть галлюцинации о спасении и предстоящем празднике, и тому еще предстоит больно удариться об закрытые врата Рая, не способного его принять? Вдруг это одиночество - знак, что морок начинает развеиваться и вот-вот откроет за собою ничто?..
Если бы не жажда, честное слово, эта мысль прижилась бы и пустила в нем корни. Однако желание пить кровь, хоть и было не таким сильным, как вчера, ощущалось явно и физически, не оставляя Герберту никаких сомнений в реальности его здоровой и сильной телесной оболочки. Грех не пустить эту оболочку в дело. "Нечего разлеживаться", - мысленно перечеркнул вампир собственную затаенную тревогу и неуверенность. Нужно подняться в замок, в свой дом. Нужно найти поесть. Нужно найти единственного, кто способен укрепить его в том, что происходящее вокруг реально. Нужно переодеться, чтобы соответствовать ему.
Герберт легко соскочил с постамента на пол, запустил пальцы в волосы и зачесал их назад, пытаясь привести в порядок. Одернул на плечах рубашку, заметил на ней кровь, недовольно хмыкнул и сделал двумя руками манерный жест, как будто стряхивая пятна с себя. Вчера ощущение новизны застилало собой любую грязь, теперь же Герберт возвращался к своим прежним привычкам и хотел быть не только живым, но и привлекательным, аккуратным, опрятным как минимум. Это желание и повело его наверх, в покои.
Ночные коридоры и залы замка были сказочными. В них царила мрачная безмятежность и домашняя атмосфера спокойствия, которую Герберт никак не мог почувствовать накануне, пока оставался человеком. Вьюга за окном улеглась, и медленно падающие снежинки как будто пытались убедить его в том, что тревожиться больше нет причин. Даже осколки огромного зеркала в одном из коридоров были сметены к стене и теперь напоминали кучу льдинок, которая должна со временем растаять. Смутное воспоминание о развернувшейся здесь сцене подтолкнуло Герберта поднять один из стеклянных кусков и посмотреться в него. Но даже после того, как он провел рукой над самой поверхностью осколка, в нем отразилась только темнота, стены и паутина по углам. Уже понимая, что память не обманула его, Герберт нахмурился, бросил стекляшку в общую груду и приблизил лицо к фрагменту зеркала, что еще держался на стене. Ничего. Темная гладь была спокойна, как поверхность пруда, но рождала в душе легкую горечь утраты, словно у тебя сломалась любимая вещь, которой не найти замены. С этим щемящим чувством вампир рассерженно вскинул руки, зашипел на зеркало, ударил его, едва не разбив, а затем ускорил шаг.

Еще на подходе к гардеробной Герберт снял рубашку через голову, так как торопился поскорее сменить ее на чистую, а влетев в дверь, неловко остановился, когда увидел в комнате черную фигуру графа, задумчиво рассматривающего его богатый гардероб. Тот и раньше комментировал и одобрял его выбор нарядов к балу, однако сейчас Герберт не ожидал, что он приступит к этому так сразу. А еще он не знал, должен ли спорить с темным властелином, в которого теперь превратился граф фон Кролок, если его советы окажутся чересчур категоричными. Ведь их вкусы в одежде всегда сильно отличались.
- Отец?.. - неуверенно позвал Герберт, комкая рубашку в руках. Он сделал уважительную паузу и улыбнулся графу радостно, приветливо и одновременно благоговейно, а когда понял, что привлек его внимание, с любопытством спросил: - Уже подобрал что-нибудь?
Он и сам не упустил возможности прикоснуться к богатствам, в которых не рылся много лет: провести пальцами по плечам костюмов, очертить вышитый узор на одном, отметить, что другой уже давно вышел из моды. И пока Герберт любовался красивой одеждой, смущение начало покидать его, вытесненное азартом от приготовлений к балу. Настоящему балу, у него дома, с ума сойти!
- У меня с собой есть новее, - заметил он и, непринужденно пожав плечами, пояснил: - Я ведь тратил деньги, которые ты мне присылал.

Даже в идеальном мире, где Герберт не терял друга в битве, не страдал годами от ощущения покинутости и тоски по родине и своей семье, и где неизлечимая болезнь обошла его стороной, он все равно вряд ли мог рассчитывать на то, что вернется в свою комнату прежним. Что уж говорить о реальности, в которой он хлебнул утраты, одиночества и отчаяния, а затем и перестал быть человеком. Его старая одежда могла не подойти, потому что когда-то подходила тому, кто брал от своей цветущей юности все без остатка, умел веселиться, любил выделяться, звонко смеялся, обожал жизнь, романтику и хорошие вечеринки. Его старая одежда могла не подойти ему, а Герберт даже этого не увидит. Он мельком взглянул в пустое зеркало, а потом на серебристый вышитый анкх на черном плаще отца. Неужели его манера одеваться не должна была пережить все эти перемены, осознание которых сейчас вмиг обрушилось на него каскадом: боевое крещение, ссылку, обращение в вампира? Неужели граф имеет в виду, что все эти события должны были вытравить из Герберта его жизнелюбивую душу, заставлявшую его обряжаться в лавандовое, сиреневое, фиолетовое и блестящее? И что после того, как ночной мрак стал его стихией, пора было перейти на темную сторону даже в одежде?.. Бред какой. К счастью, Герберту просто показалось.
- Это, наверно, потому что я не бросил заниматься фехтованием.
Он благодарно и с почтением склонил голову, улыбнулся, и искорка самодовольства промелькнула сквозь почти кокетливую скромность на его лице, а тоскливые воспоминания остались внутри. Должен ли Герберт рассказать отцу, какую титаническую работу проделал, заставляя себя вновь посмотреть на оружие без содрогания и взять его в руки? Или какие прочные крепостные стены ему пришлось возводить в своей душе, отгораживаясь от отпечатавшихся на подкорке хаотичных картин, где он то втыкал лезвие в живую плоть, то кромсал ее, только бы то же самое не сделали с ним? Поведать ли графу, как он хотел, чтобы боевое искусство снова стало для него танцем, стоящим почти в одном ряду с теми, в которых он упражнялся, кружась по бальному залу? Все это происходило очень, очень давно. Туда этим годам и дорога. Пока граф фон Кролок мысленно философствовал о том, что увел сына за собой в бездну, Герберт чувствовал, будто стоит к бездне спиной и уже сделал первый шаг вперед, без сожаления оставляя несколько худших лет в своей жизни падать вниз, с глаз долой. Настолько без сожаления, что, пожалуй, даже мог иронизировать о них, подобно графу. Почему же нельзя?
- Большинство отцов на твоем месте опасались бы, что их деньги окажутся не в сточной канаве, а в борделе, - заметил он, наморщив нос с легким презрением к тем отцам, заурядным и... чересчур нормальным, что ли. К тем, кто поддерживал со своими сыновьями стандартные отношения, основанные больше на применении кнута, чем пряника. К тем, у кого и мысли бы не возникло красиво одеваться и каждый год устраивать по местным меркам грандиозные балы, если бы они жили в такой глуши. К тем, кто, даже захотев, не смог бы собирать под крышей своего дома родственников и друзей, потому что им недосуг бы было забираться так далеко в горы ради их посредственных празднеств. К тем, кто наверняка раскусил бы Герберта еще до отъезда и положил конец и его эскападам, и дружбе со Стефаном. Некогда истово верующий и праведный граф фон Кролок, напротив, оставался слеп или же просто притворялся таковым. Гневался бы он, если бы узнал, что его сын ходит по заведениям с сомнительной репутацией? Потому что часть его состояния действительно осела в карманах тамошних обитателей, и Герберту вдруг захотелось прощупать зыбкую почву и узнать, какие чувства это вызовет у отца теперь. Знать бы только как.
Мысль не удержалась у него в голове - граф проявил интерес к его покупкам, и у Герберта загорелись глаза от оказанного внимания. Он бросил рубашку, которую до сих пор мял в руке, на пол, словно рассчитывая на то, что кто-то из слуг как раньше подберет ее и постирает, и огляделся в поисках своего многочисленного багажа, что сутки тому назад должна была выгрузить из повозки и принести сюда его первая жертва. Судя по всему, Тео не дотащил сундук с одеждой до гардеробной и бросил его в спальне, больше беспокоясь о здоровье хозяина, чем о порядке в его покоях. Герберт хотел было пойти посмотреть, но вдруг заметил, как плавный жест, которым его отец попытался убрать пылинку с отделанного кружевом воротника, резко прервался. Истончившийся от зловещей, сверхъестественной худобы палец застрял когтем в ажурной ткани.
- Осторожно! - Герберт метнулся к графу и перехватил его руку прежде, чем та успела окончательно высвободить нить. Беспокойство в его голосе было искренним - не хотелось усугублять образовавшийся дефект, ведь он еще не определился, хочет ли оставить этот вышедший из моды костюм. Однако думать Герберт сейчас, наверно должен был не об этом, а о том, что с отцом можно было и повежливее. Он извиняющимся движением сжал его кисть, и плотно обтянутые кожей жесткие костяшки вдавились ему в ладонь. Герберт взял руку отца в обе свои, с почтительной нежностью распрямил пальцы и в очередной раз рассмотрел ее. Даже оставаясь восхитительно эстетичными, руки графа лишь отдаленно напоминали те, которыми тот много лет назад брал сына из детской кроватки или сажал себе на плечи. Впрочем, теперь Герберту, конечно, нравилась и эта, мрачная красота, пускай и за исключением небольших деталей. Он азартно улыбнулся, вспомнив об одной своей недавней идее. - Отец, нам надо вернуться к нашему вчерашнего разговору. Я просто обязан поработать над твоими ког... ногтями. - Герберт жал руку графа и говорил все возбужденнее, - обещаю, я сделаю из них конфетку. Пожалуйста-пожалуйста! - и наконец призывно закивал, закусив клыками нижнюю губу.

Надо же, отец согласился! А ведь вчера смотрел на Герберта почти как на сумасшедшего, как будто тот предложил купить что-нибудь ненужное, но при этом красивое и бешено дорогое. Забота о собственной внешности и прежде была для графа лишь дополнительной роскошью, которой он, в отличие от своего сына, знал меру, уделяя пристальное внимание вещам, гораздо более существенным для мужчин его времени. Если он и любовался собой, это было скрыто за природной сдержанностью, за холодным взглядом, за впечатлением величия и статусности, стоявшими выше того открытого восхищения нарядами и драгоценностями, что Герберт выражал без стеснения. Пожалуй, раньше просьба была бы странной, смешной и, может быть, немного неприличной. Кто-нибудь из старых нянек Герберта непременно сказал бы, что такое принято только между матерью и дочерью, однако даже когда те еще не сошли в могилу, их никто не спрашивал. Он отчетливо помнил, как матушка расчесывала ему волосы, мог легко представить, как, будь она жива, собирал бы ей прическу, но что когда-нибудь будет ухаживать за руками отца, не мог и вообразить...
...раньше, когда придуманные обычными людьми условности еще худо-бедно могли управлять его поступками. Теперь же Герберт чувствовал, что границы дозволенного куда шире, по крайней мере внутри, где не нашлось места даже для угрызений совести из-за пролитой невинной крови. Все казалось возможным или как минимум стоившим того, чтобы попробовать, особенно такая малость. Малость, показавшаяся ему сейчас переходом на какой-то особый уровень доверия, которого до сих пор не существовало между ним и графом, актом сближения и таинством. И отчасти он чувствовал себя так, словно его допустили к телу властной особы по ее величайшей милости. И этой особой, повелителем нечисти и тьмы, теперь был его отец. "Это честь для меня". Герберт польщенно склонил голову и улыбнулся, но сказал другое, решив не делать из простого сеанса маникюра невесть что. Между ними никогда не было излишней высокопарности.
— Это меньшее, что я могу для тебя сделать, отец. — Герберт моргнул в благоговейном замешательстве, открыл рот и очаровательно обнажил клыки, но так ничего и не добавил, только проводил графа из гардеробной, хлопая глазами. "В обмен на... за..." — он не произнес эту фразу, потому что она разрасталась большим и искренним чувством в груди, трогала за живое и расправляла его легкие вместо воздуха. Пожалуй, пока Герберт мог завершить ее только каким-нибудь экзальтированным восхищенным вздохом и объятиями. То ли у него не нашлось еще слов, достаточных, чтобы описать, за какую благодать он сейчас мысленно благодарит графа и веками будет благодарить, то ли люди еще не придумали их вовсе. Вечность раскатилась перед Гербертом красной дорожкой, такой длинной, что слово "будущее" казалось ничтожным и описывало лишь тысячную часть ее захватывающей дух прелести. А смертные наивно использовали его, чтобы говорить о своих планах на жалкий остаток короткой жизни, готовой в любой момент оборваться раньше срока, или о смене каких-то абстрактных следующих поколений, которых они даже никогда воочию не увидят. Как нелепо. Не стареть, не страдать от болезней, не умирать - вот что такое настоящее будущее. Герберт понял это только теперь, когда уже едва его не лишился, и боготворил того, кто дал ему это осознать и вернул это будущее.
Будущее в реках крови, которое гораздо, гораздо лучше, чем никакого. С условием, что это не их с отцом кровь.

Когда-нибудь Герберт найдет слова, чтобы красиво выразить все это, но сейчас надо поторопиться. Его переполняло почти то же дурашливое воодушевление, какое он испытывал перед своими первыми балами подростком. С игривым смехом Герберт обнял за плечи одетый в старомодный костюм манекен, радостно раскрутил его и вылетел из гардеробной на поиски своего багажа. Соблазн сходу заняться выбором одежды к балу был велик, однако об этом не стоило в этот момент даже думать, если он не хотел, чтобы отец прождал перед камином несколько часов, рискуя превратиться в каменную статую. Нехорошо было заставлять его скучать. Поэтому Герберт только заменил брюки, в которых прошлой ночью валялся у графа в ногах, на чистые и прикрыл торс светло-сиреневой сорочкой. Прихватив с собой кожаный футляр-скатку с инструментами, он поспешил в зал.
"Как торжественно". Эта мысль появилась в его голове первой, когда Герберт вошел, и заставила его умерить свой пыл и почтительно выровнять шаг. Дело было даже не в ночной тиши, нарушаемой потрескиванием поленьев, и не в деликатном мерцании камина. Граф, неподвижно сидящий в кресле, действительно напоминал статую и как будто одним своим присутствием создавал эту атмосферу вокруг себя. Подойдя и рассеянно проведя рукой по высокой спинке кресла, Герберт в очередной раз ощутил исходящую от отца силу, и у него по предплечьям побежали мурашки. А потом он с улыбкой поймал себя на том, что смакует это ощущение, которое, быть может, не испытал бы, будучи смертным, - человек сейчас на его месте чувствовал бы лишь животный страх и холод, потому что камин еще не разгорелся в полную силу и не успел обогреть помещение.
- Ита-а-к, - протянул Герберт, пододвинув соседнее кресло и разложив сверток на подлокотнике изящным жестом, - посмотрим. - Медленно и осторожно, словно это был ценный музейный экспонат, он взял правую руку графа в свои, раздвинул пальцы с четко обозначившимися костяшками, полюбовался перстнями и пробежался взглядом по блестящим когтям. Ни у кого раньше Герберт не видел таких зловещих, хищных рук. Ему бы ужаснуться тому, во что превратились руки его родного отца, но он испытывал только гордость - такую же зловещую, - и сожаление от того, что уголок ногтя на среднем пальце надломан. Герберт поднес его чуть ближе к глазам, провел по неровному срезу, сделал скорбное лицо, а потом поднял глаза на отца. - Какую длину будем делать?
Ему не хотелось бы, чтобы после его творчества оружие вампира стало непригодным для охоты.

"Необычайно", - согласился про себя Герберт, когда посмотрел на соседний перст отца и проверил на прочность нетронутый край ногтя, осторожно вдавив его в подушечку пальца. Если бы эти когти не продолжались бледной, но все же человеческой кистью, он мог бы подумать, что держит в руках лапу волка или другого хищника. Стало любопытно, обо что граф мог их повредить. О крышку гроба? О воинские доспехи? Об оружие, которым жертва замахнулась на свою смерть в надежде отбиться и спастись? О ключицу стройной юной девы, схватив ее за плечо? Точно не о мягкую плоть, потому что теперь она казалась Герберту у людей нежной, словно лесная ягода, - тронешь, и польется алый сок. Он легко мог представить, как когти графа впиваются в кожу, делают глубокий разрез на чьей-нибудь изящной шее или хватают и стискивают добычу, угрожая разорвать ее на куски, но оставляя ей при этом весьма сомнительный выбор. Легко, потому что сам познал на собственном опыте, каково это, хватать и впиваться в тело смертного. Герберт не сомневался ни на секунду, что теперешний граф фон Кролок способен убить одним взмахом ногтя, и ему не терпелось посмотреть на это живьем. Хоть он и представлял это уже так четко, что даже поверил, будто у него выступит кровь, если он надавит на край ногтя сильнее. Этого не произошло, однако коготь даже не прогнулся от нажатия, несмотря на длину. Возможно, зря Герберт не попросил Куколя принести горячей воды для размягчающей ванночки, но он тут же вспомнил, что перед ним неживая плоть и на нее эти ухищрения могут не подействовать. Ему еще никогда не приходилось ухаживать за мертвыми пальцами, тьма упаси. Пойдет ли кровь, если Герберт нечаянно поранит уголок ногтя? Будет ли отцу больно? Как быстро ногти отрастут, если он увлечется и отрежет слишком много? Сегодня Бал, и руки хозяина замка должны выглядеть безупречно, аккуратно, но устрашающе. Он не знал ни одного ответа на эти вопросы, но в голосе звучала уверенность.
- Умел еще до моего первого бала, - с легким удивлением возразил Герберт, пожав плечами. В отличие от отца, он внимательно смотрел, как за его руками следит прислуга, отчасти контролируя работу, отчасти перенимая навык, словно предчувствуя, что когда-нибудь придется передавать его кому-то еще. - И Тео научил.
Герберт упомянул своего бывшего слугу как бы невзначай, с тенью ностальгической улыбки, вовсе не так, как раскаявшийся убийца произносил бы имя своей жертвы. Так непринужденно и позитивно говорят о вчерашнем вкусном обеде, который хорошо бы повторить, и в сущности Теодор именно тем и являлся. Прошли времена, когда, чувствуя, что конец близок, Герберт пытался найти в своей жизни какой-нибудь добрый поступок, чтобы противопоставить своим грехам, - если их после смерти будет кто-то считать, - и думал, что вот, он поднял обычного смазливого паренька со дна и дал нормальную работу у знатного господина, вкусную еду и дом. Все эти рассуждения теперь казались пустыми, ибо Герберту было наконец-то полностью, бесповоротно, искренне и откровенно плевать на то, хороший он или плохой. Он был таким, какой есть, и это вызывало у него еще большую эйфорию, чем когда он был юн, беззаботен и не вкусил утрат, горечи сыновнего долга и болезни.
- А это еще одно вложение твоих денег, - кивнул Герберт на инструменты.
Пожалуй, в его словах и улыбке сейчас было больше благодарности, чем в письмах, которые он отправлял отцу в ответ на стипендию. Тогда вместе с деньгами приходило раздражение от того, что он находится против собственной воли в чужой стране, что ему отказывают в праве самостоятельно принимать решения, где жить и чему учиться, что отец как нарочно игнорирует любые его вопросы, что с каждым разом их письма становятся короче. Сейчас Герберт наконец-то начинал получать удовольствие, рассказывая, куда спустил семейный бюджет. Смотрите, граф, ваше манерное чадо тратилось на красоту: одежду, средства для ухода за собой, полезные снадобья для кожи. Ему удалось купить себе комфорт, приобрести друзей, заплатить за секс, вот только любовь за звонкую монету купить невозможно. Особенно любовь отца, который деньгами откупается от сына. Потому что она должна принадлежать Герберту просто так, без оплаты, без условий. И теперь он знал, что принадлежит. На долгие, долгие годы, пока жив этот мир, который еще далеко шагнет, так ведь?
- И это не предел! Мы с тобой увидим еще много разных штук, верно? Мне не терпится посмотреть на мир лет через... - Энтузиазм Герберта утих лишь на секунду, когда он закатил глаза, прикидывая, до какого возраста не дожил бы, не подцепи он треклятую парижскую чахотку. Если учесть их живучую породу да свежий горный воздух... - пятьдесят. - Впрочем, как бы далеко он ни смотрел в далекое будущее, его внимание не могло не переключиться на самое ближайшее. - Но сначала бал. Кто там сегодня будет? Мне нужно знать что-то конкретное?
В прежние времена отец, бывало, просил его непременно подойти к тому или иному важному гостю и развлечь его светской беседой. Герберт помнил, как сиял от этих просьб - это было максимально откровенное подтверждение того, что граф считает своего сына обворожительным, на которое тот только был способен. Ну а как теперь? Сохранилась ли традиция? Сохранилось ли очарование?

Общие, загадочные фразы стелились по залу мягким туманом, от которого картинка грядущего бала у Герберта в голове теряла резкость. Абстрактные, безликие фигуры гостей расплывались, словно были нарисованы темной пастелью. Граф описывал традиционный праздник в таких мрачных красках, что воображение его сына неумолимо облачало их в летящие темно-серые и иссиня-черные плащи, под стать Повелителю, и заставляло их нести за ним длинную мантию цвета воронова крыла с красным подбоем. Призрачные фигуры, чьи контуры сливались с тьмой, двигались под заупокойную органную музыку, хотя на балах в этом замке никогда не играли на этом инструменте. Кажется, именно эта утрированная сцена и подала Герберту идею о том, как нужно одеться, чтобы выглядеть по-настоящему яркой звездой среди гостей. Надо только спросить сперва у отца, не оскорбит ли он чьих-нибудь религиозных чувств и не нарушит ли дресс-код белыми одеждами.
Герберт поначалу нахмурился от слова "смерть", как будто еще не привык, что его отношения с этим явлением кардинально изменились. Для этого потребовалось умереть и переродиться в потустороннее существо, но результат стоил и предсмертных мук, о которых мертвая плоть уже почти забыла, и страха в первые минуты после становления вампиром. Как же чудесно было освободиться от гнета прежних ассоциаций и глупых человеческих предрассудков! Как легко было отучиться связывать смерть с грудой порезанных тел в горном ущелье, с запятнанными красным доспехами, с неподвижно открытыми глазами Стефана, а потом - закрытыми и залитыми кровью, густо перепачкавшей его руку, с удушающим кашлем и железистым привкусом во рту. Как сладко осознавать, что смерть тебя больше не тронет, а кровь теперь напоминает крепленое французское вино из сладких сортов винограда. Граф говорит правду - смерть будет на этом балу, и нести ее будет его единственный сын, который, вполне вероятно, сумеет сделать ее изысканной и дьявольски красивой, как преображал любой бал, где появлялся раньше.
Хотел ли Герберт воссоздать балы, радовавшие его в беспечной юности? На чужбине ему казалось, что он так и не успел войти во вкус и пресытиться ими, что это удовольствие отняли у него слишком рано, а светские рауты, которые молодой фон Кролок там посещал, не могут на сто процентов удовлетворить его потребность в том внимании, каким бы его окружили, будь он сыном хозяина. Наверно, при должном старании можно было воспроизвести добрую традицию, просчитать каждый шаг каждого участника, как спектакль, заставить музыкантов играть старую музыку, попросить подать вино из погребов, но вернет ли это Герберту прежнюю окрыляющую беспечность и юношескую наивность? Несколько лет назад они оказались беспощадно смыты кровью его первой любви, задавлены долгом, растоптаны приказом отца покинуть дом, в пыль, без следа, и Герберт не чувствовал, что уже испытает прежние эмоции от мирского веселья. Очаровательный хищник, которым он стал, жаждал другого и готов был войти в бальную залу уже не виконтом, а нареченным принцем и пережить традиционный праздник по-новому. Вместе с этим зверем переродилась и часть его жизнелюбивой натуры, поэтому граф фон Кролок мог рассчитывать на то, что его сын захочет и привнесет в ежегодные балы немного настоящего праздника.
Отец говорил таким умиротворяюще таинственным тоном, что хотелось положить голову ему на руку, как в детстве, смотреть на потрескивающие в камине поленья и медленно погружаться мыслями в сказку, которую он рассказывал. Эту таинственность жалко было разрушать неуместными вопросами или нетерпеливым "Ну па-а-ап, я же просил конкретное!" Голова Герберта уже неумолимо клонилась к сжавшей его пальцы руке, когда зимний ветер засвистел в оконном проеме, подняв миниатюрный вихрь снежинок, и вернул его в реальность.
- Ты специально меня интригуешь? - спросил он с улыбкой, сжав и изогнув губы от нетерпения и любопытства. - Потанцевать хоть дадут, или от бала осталось только название? Расскажи хотя бы про ритуал. Надеюсь, он не подразумевает театрального убийства младенцев? - Первым, что Герберт представил в связи с темными обрядами, были ведьмы, пьющие кровь младенцев - или за что их там еще сжигали на кострах? - и он презрительно поморщился. - Ты же знаешь, что я не очень-то люблю детей.
В прошлой жизни, каких-то семь лет назад, его раз за разом раздражали дамы, бравшие с собой на бал малолетних детишек, которые верещали что было сил, капризничали, просили покачать их и никак не могли успокоиться. Это раздражало, мешало музыке, сбивало с ритма, заставляло гостей оглядываться, кому-то с неудовольствием, кому-то с умилением, более достойным для чего-то гораздо более красивого, чем сморщенный, раскрасневшийся от плача комок плоти, и казалось чуждым на празднике жизни, где гостям надлежало услаждать себя, веселиться и пить вино, на вечер отрешившись от привязанностей и ответственности. Точно так же их наверняка смущала бы так и не появившаяся на свет младшая сестра Герберта, которую тот не хотел и не ждал.
"И на вкус они наверняка тоже не очень".

Вжик. Вжик. Принявшись подпиливать очередной ноготь, Герберт останавливался после каждого движения поднимал глаза на отца, чтобы не упустить ни одной детали и в то же время не напортачить с его руками. Его богатое воображение продолжало рисовать картину грядущего бала в зловеще-торжественных красках: выход жертвы и ее вкушение представлялись как плавный танец, где несло смысл каждое движение, а от ожидания наконец-то увидеть, как граф убивает, у него по спине едва не бегали мурашки. Черт побери, он обожал традиции и церемонии! Обожал хвастаться историей своей семьи и ее обычаями, которых она придерживалась столетиями, обожал тот прохладный пафос, с каким отец обычно произносил поздравительные речи, хоть и любил их Герберт гораздо меньше, если они оказывались слишком затянутыми и нужно было стоять смирно более трех минут. Но в первый раз на балу нового формата он точно будет внимать графу от начала и до конца.
— Чудесно, — обронил Герберт осторожно, как будто без особой уверенности, правильное ли это слово для того, что граф только что описал. Впрочем, этот вопрос не сильно его беспокоил, потому что его мысли моментально переключились на меню. Он и сам не понял, как его глаза хищно загорелись. — И какая жертва будет сегодня?
Герберт вспомнил свою первую пролитую кровь, бурные волны эмоций, которые накатывали одна на другую и сливались воедино, хаос в голове, приятное сопротивление от Тео. Будет ли с кем-то другим это ощущаться по-другому? В любом случае ему очень хотелось бы видеть в качестве основного блюда кого-нибудь симпатичного, ведь это первый бал после его волшебного исцеления, который должен запомниться — без преувеличения — на вечность. Тео, конечно, уже забрал себе почетное звание первой жертвы, но второму убийству предстояло стать не менее значимым в послужном списке молодого вампира. Полягут десятки, прежде чем он перестанет считать, а сейчас каждый смертный на его пути, что скоро будет устлан трупами, дарит новый опыт и таит в себе загадку, как конфета с тягучей жидкой начинкой, которую еще нужно распробовать.
— Впрочем, нет, не рассказывай! — вдруг передумал Герберт и несильно сжал запястье отца, а потом возбужденно похлопал по нему подушечками пальцев и мило улыбнулся. — Пусть будет сюрприз. И надеюсь, ты дашь мне знак бровью, куда нужно идти и в какую сторону смотреть, чтобы я не сделал что-нибудь неправильно. Не хочу испортить свой первый бал. И обещаю потанцевать с твоими красивыми и молодыми.
Озорные искорки сверкнули у него в глазах сквозь огонь жажды. "Выбирал девушек!" Это прозвучало для уха Герберта довольно пикантно, бесстыдно — при том-то образе жизни, который граф вел раньше: чтил Господа, ни разу не осквернил адюльтером свой заключенный по расчету брак, а после смерти супруги выбрал лишь одну, ту, ради кого пошел на войну и смертельный риск. Все это настолько не вписывалось в стиль сдержанного и хладнокровно аристократа с пафосно-показными стремлениями к целомудрию и благочестивости, что Герберт чуть не погрозил графу пальцем. "Да я смотрю, ты времени зря не терял! Ну надо же!" Пока он грыз гранит науки на чужбине, отец, значит, коллекционировал женские сердца. Странно ведь было бы думать, будто граф собирал свой цветник не для услады своих глаз, а для блудного сына, о возвращении которого не думал не гадал. Нет, ему не удастся обмануть Герберта, как и увлечь женскими прелестями в той мере, в какой, наверно, хочется. И как же хорошо, что отец больше не будет перед ним строить образец доброго христианина, повторить который виконт не смог бы и не собирался. Как же здорово видеть, что сколь бы часто граф ни произносил теперь слово "смерть", жизнь вампира не лишена простых удовольствий и для него тоже.
Граф фон Кролок изменился, и его желания изменились с ним вместе. Шесть лет назад Герберт звонко расхохотался бы, скажи ему кто-нибудь, что его высококультурный отец будет едва ли не с надеждой интересоваться, не заимел ли он себе бастарда. Это была надежда, верно ведь? Герберт смутно припоминал, что граф задает похожий вопрос уже не первый раз с момента его приезда, а значит, хочет получить вполне конкретный ответ и принимает отрицание за ложь, только бы не разувериться в своих чаяниях. Это не поддавалось никакому логическому объяснению, особенно для Герберта, ошарашенного внезапным всплеском внимания к его личной жизни, однако по настойчивости, по тону, по многозначительной паузе он понимал, что отец все еще мечтает о внуке, хоть от служанки, хоть от проститутки в дорогом французском борделе. Какой еще знатный господин возжелал бы такого? Граф фон Кролок вновь покорял вершины оригинальности.
Наверно, не стоило обманывать себя попусту. Если бы их дорога не пересеклась с вампиром, Герберт сейчас был бы уже женат на девушке с хорошей репутацией и уверенно шел по стопам отца, делая свою жену несчастной - ведь говорят, что женщина способна простить любимому мужчине все что угодно, но только не невнимание. Уж кто-кто, а он-то кое-что знал о невнимании к женщинам. Когда речь заходила о чем-то большем, чем партнерство в танцах, у Герберта это получалось мастерски. Время, когда он мог списать отсутствие интереса на юность и невинность, давно прошло. Его наследие осталось в телах, неспособных произвести на свет потомство. Смерть освободила его от принуждения вступить в связь с женщиной, если, конечно, мертвое чрево не может порождать таких же мертвых детей. Его сердце больше не билось. Не все ли равно теперь его отцу, какими страстями оно было когда-то охвачено?.. Герберт не был уверен. Перед ним сидел король вампиров, лишенный всех условностей человеческого мира, которые сдерживали его от того, чтобы карать смертью за неисполнение любого его желания. Усмешка моментально сошла у Герберта с лица, и он поспешно спрятал от отца эту перемену, сделав вид, будто очень занят его когтями. Их угрожающий вид только подчеркивал, что разочарование графа будет болезненным. И раньше были моменты, когда Герберт чувствовал, что рискует раскрыть свои противоестественные любовные пристрастия, но теперь все - неподвижность отца, его настойчивые расспросы, пристальный взгляд его голубых глаз, - буквально кричали об опасности. С графом фон Кролоком все было бы просто: элегантно парировать и притвориться, будто стесняешься говорить о дамах, пустить пыль в глаза,  проявив себя примерным сыном в чем-то другом, не в стремлении выбрать хорошую невесту, которой тот будет доволен. Сработает ли это с кровожадным чудовищем? Заманчивой идеей было просто отсрочить ответ, всем своим видом показать, что он мальчик из приличной семьи, и демонстративно обидеться. Вполне возможно, граф не поверит и решит, что сыну просто стыдно признаться. А значит, он будет надеяться, спрашивать снова и снова, а Герберт - врать целую вечность, отравляя сладкое чувство свободы, что отныне поселилось в нем. Его интерес к балу уже чуть схлынул, все вопросы, которые он хотел задать о гостях, и мимолетный порыв поподтрунивать над любовью графа к юным девушкам оказались вытеснены тревогой и утратили прежний вкус и краски. Прожить человеческую жизнь во лжи было не жалко, прожить вечность - какая гадость!.. Какое отцу дело до его грехов, если сам он за эти годы нарушил не одну и не две из священных заповедей?! Но вынесет ли граф мысль, что его дважды рожденное дитя совсем не такое, каким он его всю жизнь представлял, и не может дать ему желаемое?
— Отец... - Незаметно для графа Герберт закрыл на секунду глаза, а потом задумчиво наклонил голову чуть набок. Он понимал, что выбор слов сейчас как никогда важен, но абсолютно не чувствовал границы, за которой на него мог бы обрушится кровавый гнев. Буря эмоций ревела у него в душе, но Герберта словно парализовало ответственностью момента. Он начал мягко, негромко, издалека, сведя брови к переносице и смущенно улыбнувшись. - ...У меня вообще ничего не было с девушками. Никогда. - Герберт слегка помотал головой, все еще глядя на царственную кисть графа, а потом сжал ее в руках и поднял на него честные глаза.

А ведь так легко, так спокойно и радостно было отдалять этот момент раньше. Герберт делал это и сейчас: никак не объяснял свое признание, не затрагивал тему тайных предпочтений и скармливал отцу лишь самое необходимое, чуть ли не в прямом смысле боясь пораниться о клыки. Граф ведь спрашивал не о том, кого он когда-то любил, чего хотел в постели и о ком фантазировал, когда оставался в своих покоях один, верно? Однако то время, которое Герберт еще мог хранить свой секрет, быстро утекало, словно струйка песчинок в часах, и это ощущение, пожалуй, было пока самым неожиданным для того, кто получил в распоряжение целую вечность. Вечность! Именно столько он хотел бы, чтобы отец ничего не знал или хотя бы не требовал от него прямоты. Чтобы никогда не пришлось объяснять свои любовные увлечения. Чтобы не знать, как граф относится к ним на самом деле. Чтобы и дальше строить радужные фантазии о том, что, может быть, он догадывается и из родительской любви позволяет сыну оставаться счастливым, верным себе и свободным, понимает все без слов, зрит в его душу внимательными голубыми глазами, неподвижно наблюдает, пока Герберт довольно щурится, любуясь своим очередным увлечением... Если тот, в кого граф фон Кролок так истово верил при жизни, и существовал, то он был свидетелем, что виконт меньше всего хотел проверить, совместимы ли эти слабые надежды с реальностью. Его тайна должна была уйти вместе с ним в могилу, и желательно еще не скоро. Но теперь Герберт делил с отцом гроб в фамильном склепе, и она как будто тоже была там с ними, между ними, занимала место, и поэтому ее оказалось невозможно скрыть.
- Ты зна..? - От неожиданности он поперхнулся словами, словно мертвые легкие решительно отторгли воздух, нужный для того, чтобы их произнести. Герберт нервно сжал губы и чуть надул щеки, отчего на миг стал похож на ребенка, у которого проворно отняли леденец. "Знал и не сказал мне?! Как ты мог застать меня врасплох вот именно сейчас?!" Он внезапно четко осознал, что не сможет кинуть с легкомысленной улыбкой "Тебе показалось", "Я пошутил", "Это не я, этот мальчик меня не так понял" и прочие отговорки, придуманные, пока он резвился в этом замке в далекие семнадцать лет. Глаза Герберта, вскинутые на отца, поначалу вспыхнули возмущением и испугом. Он инстинктивно отнял одну руку от графской длани, готовый бросить ее совсем и вскочить, как разжатая пружина, но вдруг передумал, взглянул на него с горькой благодарностью и негромко спросил: - Как давно?
За месяцы и, может быть, даже годы граф не предпринял ничего и дал ему побыть собой. Если подумать, это была не такая уж общедоступная привилегия в их обществе. И еще большая редкость получить ее от того, кто по-настоящему придает значение чистоте и непрерывности рода. Это грех, верно. Грех неоправдания ожиданий. Грех перед отцом, мечтающим о потомках, которые будут носить его родовое имя и жить по его высоким духовным ценностям. Грех в том единственном смысле, в каком Герберт мог бы признать его таковым. Но даже для этого одного лишь уважения к отцу было мало - чтоб сын хотя бы притворился, что покаялся, граф сейчас должен пригрозить ему либо уничтожением, либо отказом в любви, которую Герберт всю свою юность опасался потерять из-за излишней отцовской религиозности. Впрочем, разве стоит тыкать когтями в различия друг друга, когда род фон Кролоков больше не требует продолжения и законсервирован в телах двух своих последних и, чего уж там, лучших его представителей?
— Но я рад, что что-то уберегло, - ответил Герберт с осторожностью, робостью и почтением к авторитету и силе, которые могли обрушиться на него в любую секунду. За непроницаемо-мрачным фасадом в сердце графа могли бушевать любые эмоции. Потому ли он не смотрел на сына, что теперь, когда подтвердились его многолетние догадки, ему противно? Хоронил ли мысленно свои мечты о крови фон Кролоков, текущей в жилах живых? Сдерживал ли ярость, чтобы не сорвать ее на вновь рожденном сыне, еще несколько минут назад с трепетом ожидавшем свой первый бал в новой жизни?.. Герберт сидел так же неподвижно и только когда отец доверительно коснулся его руки, отмер, а затем склонил щеку к неожиданной ласке и смог продолжить: - Я давно знал, что не смогу быть счастлив ни с одной женщиной. Но если бы ты назначил мне невесту, я бы рано или поздно покорился твоей воле. Ты знаешь, я на многое ради тебя готов, отец. Я воевал за тебя, хотя это совсем не то, чего мне тогда хотелось. - Он манерно поморщился. Даже теперь, когда Герберт познал наслаждение убийства, война все равно оставалась для него хаотичной резней, пахнущей потом и гарью и лишенной напрочь всякой эстетики. - Но если бы я отказался от себя, это стало бы моим проклятьем...
Герберт скосил на отца глаза с пронзительным сожалением, мольбой и печалью, словно спрашивая: "Ты же не хочешь, чтобы твой любимый сын страдал?" Делал то, что его тело не приемлет, а душа отторгает? Сходил с ума? Пополнил ряды самоубийц?.. Брачные путы и сейчас казались Герберту проклятьем куда более реальным, чем то, о котором красивыми туманными фразами рассказывал граф, однако он посерьезнел, нахмурился и немного растерянно произнес:
- Ты никогда ни о чем таком не рассказывал. Что ты имеешь в виду?
Честное слово, если бы отец не обронил заветное "это не имеет значение", Герберт решил бы, что проклятием тот называет его самого.

"Герберт, ты мой сын и я люблю тебя любым", — если бы граф так сказал, то словно каменная плита саркофага сдвинулась бы у его сына с души. Увы, глядя на него сейчас, умом Герберт понимал, что это крайне маловероятно — скорее каменные вершины Карпатских гор дрогнут и прошепчут ему слова нежности, чем это сделает граф фон Кролок. Тот и до своего превращения не был щедр на проявления привязанности. Виконт не мог заглянуть ему в душу, но хотя бы по холодной, еле заметной улыбке в уголке рта, по мимолетному прикосновению руки к плечу, по многозначительному молчаливому взгляду читал, в каком отец настроении, что в целом думает о нем и его юношеских желаниях и эскападах, что ему нравится, а что нет. Вампир, который сейчас сидел перед ним, казался в этом отношении книгой на полузнакомом языке. Герберт видел похожие знаки, но не был уверен, что правильно понимает их смысл, и даже мимолетная сдержанная ласка его полностью не успокоила. С виду доверительный жест мог на самом деле оказаться данью привычки, которая сохранилась вопреки горькому разочарованию, способному протянуть свои цепкие руки далеко-далеко в их с отцом совместную вечность. Говорить, что умереть, не оставив потомства, для Герберта было правильно, не означало не хотеть совершенно противоположного. И хотя граф фон Кролок многое спускал сыну раньше, было неизвестно, будет ли он потакать ему теперь — исходившая от него сила опасного существа, в которое он обратился, давала ему право и возможность карать за любые провинности, как велит душа.
Мог ли Герберт быть уверен, что сейчас вокруг него не разворачивается одна из тех ситуаций, сходство между которыми можно было заметить лишь в ретроспективе - когда отец отстранялся, не вмешивался, не трогал его, прежде чем совершить что-то ужасное? Как те годы, пока граф позволял ему свободно любить, чтобы потом привязать к кому-то, кого он презирал бы каждую минуту своей жизни. Как те дни, пока Герберт пытался прорваться к отцу в личные покои, еще не зная, что тот перестал быть человеком и вскоре отошлет его далеко прочь от родной земли. Оставив печать в памяти, эти тонкие связи между событиями опутывали Герберта ощущением надвигающейся угрозы. Впрочем, и любовь в них тоже чувствовалась, все так же бессловесно, неуловимо, как отражение на глади озера, до которого не дотронуться, потому что оно сразу начинает покрываться рябью, уродуется и пропадает, и кажется, что это только обман зрения или ловушка, расставленная потусторонней опасностью, затаившейся на глубине. Способен ли вампир на любовь, а именно на ту, у которой есть силы полностью принять и простить его дитя? Или хотя бы не на любовь, а на защиту - от оков замшелого религиозного уклада, от любых форм душевной несвободы, от необходимости считаться с чьим-либо мнением, от всего, что могло помешать Герберту оставаться собой. Это, вне всяких сомнений, король вампиров мог ему предоставить. Но чем мог отплатить ему Герберт, кроме безусловной верности?
Нужные, долгожданные слова узаконили бы этот пакт между ними: принятие со стороны графа и вечную преданность со стороны сына. И Герберт жадно искал способ вытянуть из отца это разрешение на беспечное существование в своей природной ипостаси - так, как будто ему семнадцать, как будто он влюблен и как будто ему не нужно остепениться, заводить семью и продолжать семейные традиции. Верно, он сумел этого избегнуть, и возможно, договориться с отцом сумеет тоже. В своей манере.
— Да, — осторожно улыбнулся Герберт, не без самодовольства. Сказанное графом обнадеживало, поэтому его лицо посветлело. Нежно сжав, почти погладив руку отца, он негромко добавил: - И сейчас хочу.
Герберт перевернул бледную кисть в своих ладонях, чтобы лучше видеть ноготь большого пальца, и вернулся к прерванному занятию, которое не мешало ни слушать семейную тайну, что граф вот-вот ему поведает, ни подмечать каждый оттенок его печального спокойствия.
— Об Эльфриде? Помню, — неопределенно, но с энтузиазмом кивнул он, подпилил край когтя и подул на него. — Няньки рассказывали про нее зловещие истории и обещали нас познакомить, если я не изволю вовремя отправиться в кровать. Если бы не ее портрет в галерее, я бы, наверно, сомневался в ее реальном существовании, ибо их выдумки были чудовищными. Мол, Эльфриде нельзя смотреть в глаза, это принесет тридцать лет несчастий, а еще она пьет кровь детей. Забавно, учитывая, где мы сейчас. — Герберт загадочно и в то же время злорадно улыбнулся, подняв на отца глаза: "Ах, да они себе даже не представляли!" Потом он перевел взгляд на потрескивающий в камине огонь и задумчиво изогнул уголок губ. — Мне казалось, об Эльфриде сочиняли небылицы из зависти, потому что она была красивой и слишком дерзкой для своего времени. — "Почти как я".

Вампиры и родовое проклятье — что невероятнее? Каковы были шансы, что оба эти сверхъестественные явления сойдутся вместе и выпадут на долю одной знатной фамилии, которую ее последний представитель и без того воспринимал как абсолютно уникальную? Стрелки часов над камином не двигались, но Герберт чувствовал, будто не прошло еще и полных суток с тех пор, как он считал и то, и другое не более чем страшной легендой. В реальности она оказалась такой уж страшной, как думалось раньше. И не такой уж невозможной, чтобы относиться к этим вещам легкомысленно. Однако в каких бы мрачных красках отец ни рисовал разрушительную власть злого рока над их родом, в первый момент Герберт нисколько не ужаснулся — поверить в семейное проклятье оказалось гораздо труднее, чем в существование кровососущих созданий. Последнему он видел уйму доказательств, пускай и совсем не живых. Одно из них сидело напротив во плоти его отца, торжественно, степенно, грозно, и даже желтые блики от пламени камина не могли сгладить мертвенную бледность, а наоборот лишь подчеркивали хищный блеск в глазах графа и заострившиеся черты его лица. Герберт замечал, что губы отца смыкаются немного не так, как он помнил из юности, и понимал почему - сам чувствовал под верхней губой выступающие зачатки клыков, готовые в любой момент заостриться и пронзить плоть. Трудно не поверить в реальность чудовищ, когда ты и есть одно из них.
С проклятьем было сложнее. По мрачной задумчивости, которая пролегла морщинками в уголках глаз графа, Герберт видел, что безальтернативность настоящего и предопределенность будущего лежат у него на душе каменной плитой. Казалось, эту тяжесть нельзя было ни облегчить, ни разделить. Чувствуя себя обязанным согласиться со своим отцом и спасителем, Герберт сознательным усилием попытался отыскать в себе ту же тоску и нашел только воздушную, звенящую легкость. Она окрыляла, вибрировала внутри, как крылья стрекозы, и проявилась в озорной полуулыбке в ответ на риторический вопрос отца о портрете Эльфриды: "Конечно! Это же картина, что она мне сделает? Я и темноты в детстве не боялся как следует, ну, кроме случаев, когда мне хотелось, чтобы меня пожалели". Чем больше Герберт думал о своей двоюродной бабке, о ее даре провидения, о будущем, о себе как последней молодой, тонкой и свежей ветке их фамильного древа, тем сильнее ему хотелось возразить графу. Но стоило ли? Не должен ли он теперь принять любое учение короля вампиров после того, как тот даровал ему вечную жизнь и отвел своей властной дланью все его проклятия?   
Проклятьем было бы никогда не увидеть родного дома.
Проклятьем было бы умереть после изматывающей болезни.
Проклятьем было бы думать до последнего вздоха, что отец не любит и не хочет видеть его.
Если с этой точки зрения посмотреть на события последних минувших лет, которые граф фон Кролок обреченно считал закатом, то их семья была не проклята, а благословлена. Потому что двое, увековечившие ее, смогли вновь встретиться и сесть у очага, как родные люди. Граф фон Кролок не оборвал свой род, а обессмертил его навек. И пользуясь тем, что отец не договорил фразу, Герберт наконец решил свою дилемму и завершил его мысль, почти не задумываясь, не медля, органично и искренне:
— ...сделал все, чтобы сохранить нашу семью? - В его голосе слышалась неуверенная нотка, но лишь потому, что он не знал, дозволено ли ему заканчивать за отцом предложения. В своих словах у Герберта не было ни малейшего сомнения. Он прекрасно понимал, благодаря кому наслаждается красотой и величием этой ночи, чувствует себя дома, смотрит на любимого отца и остается молодым и сильным. Этот момент, эта семейная идиллия в свете камина, этот задушевный разговор стали возможными, потому что граф фон Кролок так повелел, решился, быть может, отказался от собственных убеждений, которых придерживался при жизни. Герберт поднял глаза от отцовской руки и посмотрел на него со смесью благодарности и мольбы. "Неужели ты не понимаешь, что сделал? Я уже и не думал, что мы когда-нибудь будем сидеть вот так, вместе, как отец с сыном. Разве что-то еще имеет значение?". Вампир в кресле напротив был его семьей большую часть его жизни. Оставался самым главным, самым постоянным человеком, и никакие спутники не мешали этой связи, не переносили полюса притяжения на себя. Вот и сейчас для Герберта существовал лишь его дом, его отец, а все остальные, к кому он мог быть привязан, оказались мертвы. И так может продолжаться годами, десятилетиями и веками, если только граф фон Кролок не найдет этому существенных для себя препятствий. - Или ты уже передумал после того, что я сказал? После того, о чем ты догадывался?
Герберт беспомощно закусил клыками губу, боясь даже вообразить себе, есть ли безопасный способ "передумать". Отец оторвет ему голову? Это вообще возможно? Вырвет сердце теми же когтями, которые Герберт сейчас аккуратно и заботливо подпиливает? После бала вытолкнет его на солнечный свет? Тогда на балу Герберт должен показать себя во всем своем великолепии... Дабы в очередной раз скрыть свою нервозность, он снова занялся маникюром отца - осторожно, словно мог обжечься, взял другую руку, трепетно полоснул пилочкой по первому ногтю... и на боковой стороне пальца выступили темно-алая капля. Прежде чем подумать, уместно ли это сейчас, Герберт накрыл ранку губами, как если бы сам порезал палец, и поднял на графа виноватый взгляд. Кровь отца и создателя была холодной, горьковато-соленой на вкус, пахла полынью, могильным камнем и болью, но он все равно не смог оторваться и не глотнуть ее, прикрыв глаза.

"Можешь плакать, если хочешь, - вспомнились Герберту слова графа, которые прозвучали в голове как искаженное до неузнаваемости эхо, донесшееся оттуда, где началась вторая половина его жизни. Казалось, они никак не могли быть произнесены существом, что шагнуло сейчас ему навстречу. Тем не менее, если напрячь память, в образе отца в тот момент уже просматривалась тень теперешней темной, черствой и равнодушной стати. - Возможно, ты еще не успел полюбить своего нерожденного брата или сестру. Но матушку любил, я знаю". Сам граф тогда, потеряв супругу, не проронил ни одной слезы. Видимо, потому что именно не успел, а то и вообще не умел или не желал проникнуться к ней глубокими чувствами. Двенадцатилетний виконт не всплакнул тоже.
Новая возможность рыдать от горя представилась Герберту позднее - когда оцепенение от первой в его жизни тяжелой утраты начало спадать, и он сидел на полу перед наглухо запертыми дверями в покои отца, перепачканный в давно запекшейся крови своей первой любви. Вскоре после этого выпал шанс рыдать от злости - он скоропостижно уезжал из Карпат в недружелюбную неизвестность, вроде отправляясь к знаниям и просвещению, но не по своей воле, словно в бессрочную ссылку. Потом - от обиды, когда Герберт получал в ответ на обещания приехать тысячи причин не делать этого, поостеречься, ведь путь так долог и труден, а замок так пуст и уже ничем не способен прельстить молодого человека, вкусившего жизни в европейской столице. Слезы от страха, который фон Кролок испытывал перед поразившей его болезнью, лились скудно, по ночам, в минуты невыносимо горькой жалости к себе. Они были и впредь останутся невидимыми для его отца, ведь вызвавшее их чувство сняло как рукой. Полно. Герберт вылечился от страха, приняв зелье, смешанное из отцовской решимости, вампирского яда и крови, что напитала его силой. И испив это лекарство раз, он уже никогда от него не откажется.
- Не буду, - ответил Герберт и сморгнул алую пелену. Очередной сокровенный жест, которым отец вновь вверг его в трепет, удержал его от того, чтобы инстинктивно утереть глаза и позволить драгоценной жидкости оставить новые багровые разводы на руках. Зачарованным, полным благоговения взглядом Герберт проследил, как лицо графа отдаляется и язык, только что коснувшийся его щеки, исчезает между двумя клыками. Лишь после этого он достал носовой платок, сложил и бережно провел по скулам. - Ты же меня знаешь.
Если в этом ангеле смерти действительно осталось что-то от графа фон Кролока, то он помнил, что Герберт мог кружиться в буре эмоций, демонстративно дуться, кричать, бить вещи и кидаться ими, отказываться от еды на почве нервных переживаний, но при этом не был плаксой. Хоть бы эта черта сохранилась в вечности так же, как сохранилась его молодость, и не стерлась под напором чувств, которые по сравнению с человеческими порой казались обостренными до предела, словно вампирские клыки, щекочущие изнутри нижнюю губу. Что еще способно растрогать душу вампира так же глубоко, как проявление отцовской любви и принятия? Каких чувств теперь следовало опасаться?
- Если я больше не заплачу, она навсегда останется со мной? - спросил Герберт, аристократически поморщился и отмахнулся рукой, как будто извиняясь за осторожный интерес к физиологическим процессам и кровеобмену в вампирском организме, спрятанный за нарочито изящной формулировкой. В действительности ему не хотелось даже на секунду представлять, как выпитая кровь может покидать тело живого мертвеца и может ли. Герберт и думал совсем о другом - как бы никогда больше не расставаться с кровью того, кто не раз приходил к нему на выручку, как бы присвоить ее безвозвратно, сделать частью себя, поглотить не только живительную субстанцию, но и личность. С таким же удовольствием он бы впитал кровь Стефана, но та уже давно была выпита трансильванской почвой близ другого, сейчас еще более заброшенного и пустого замка. Или материнскую кровь, перепачканные которой простыни от него-подростка прятали в пропахших смертью покоях. Кровь любого, кто приносил жертвы ради того, чтобы Герберт оказался там, где сейчас. Например, кровь отца, которая минуту назад сочилась у того из пальца, тоже поддерживала в неупокоенном теле графа жизнь и первоначально когда-то и так была... "Моя. Разве это не прекрасно?" Кровь отца, дарованная при рождении, что когда-то текла в его жилах, вернулась назад своеобразной платой за существование. Осознание, что они с графом, пусть и не равноценно, но обменялись жизненной силой, тронуло Герберта, мягко вывело из благоговейного ступора и снова вернуло в состояние радостного предвкушения.
- Я не заплачу, отец, - повторил Герберт, вытирая платком оставшиеся потеки с рук и жестом сожаления расправляя манжеты, которые, увы, никак нельзя было очистить от пятен сию минуту. "Потому что так можно испортить выходной костюм, чего не скажешь об обычных слезах". Теперь, когда тревога за жизнь развеялась, можно было подумать и о предстоящем празднике. - Тем более, что меня посетила любопытная идея явиться на бал в белом. Это было бы так торжественно! Что скажешь? Не противоречит тематике?
Он окинул черное облачение графа с головы до ног, прекрасно осознавая, что будет сильно отличаться от большинства гостей на балу, которое ну никак не может не подражать нынешнему темному антуражу замка. Казалось бы, куда Герберт лезет с цветом, традиционно символизирующим праведность, чистоту и невинность, когда сам он никогда не являлся праведником, уже давно не чист и не невинен, и единственная почитаемая им традиция - ежегодный семейный бал? Хочет ритуально запятнать белые одежды в крови новой жертвы, принесенной для утоления жажды нечисти, в которую он радостно превратился? Отчасти. А еще чтобы одновременно ознаменовать и смерть, облачившись в тона савана, и начало новой жизни с незапятнанного белого листа, и обретение почти священной, почти королевской власти, что Герберт неумолимо ощущал в себе. И разумеется, у него был на примете наряд как раз для этого.

"Как именно скоро?" — подумал Герберт, изо всех сил стараясь не пустить в безмолвное сердце тревогу. Сегодня его ждет необычайная, чарующая, торжественная ночь, полная неиспытанных доселе впечатлений. Сегодня состоится его первый сумрачный Бал, где его примут с почестями и не дадут на съеденье голоду, который так мрачно обещает граф. Хоть и весьма хаотично, но Герберт помнил ослепительную вспышку, спутавшую ему сознание при самом первом приступе, и как бы сейчас ни пытался, пока не мог уловить в себе пронзительные ноты такой же отчаянной истерики. Нашлись только жажда новой жизни, желание неизведанного, да голод по восхищению общества. Все эти чувства были привычны тому, кто за короткое смертное существование привык страстно хотеть и через краткое время получать. Находясь в гостеприимных к нему родных пенатах, Герберт преисполнился иррациональной веры, что и его тяга к человеческой крови будет каким-то магическим образом удовлетворена, рано или поздно. Она ведь не страшна, когда кажется, будто умертвить следующую жертву удастся так же легко, как бессловесного и без памяти преданного своему хозяину Тео. Гораздо ужаснее увядание. Картина, которую граф обрисовал парой небрежных мазков, заставила Герберта сжать и разжать пальцы, чтобы проверить, не утратили ли они гибкость, а потом поплыла, словно отражение в кривом зеркале, и превратилась в эпическое полотно, в огромных масштабах показывающее угасание его сил, здоровья и красоты на протяжении долгих месяцев болезни. Да, он готов убивать, лишь бы это больше никогда не повторилось и тело осталось навсегда прекрасным и юным, как отец ранее имел неосторожность его обнадежить. Граф же не допустит, чтобы его единственное дитя вновь стало бледной копией прежнего себя?.. Ведь сам он, как видно, находит способы сохранить и мощь, и стать, и гладкость кожи, и красоту украшенных перстнями длинных пальцев... Дьявол, Герберт же не закончил!
— Пока я помню только Тео. — Он озвучил очевидное таким тоном, будто речь шла об печеной утке, которую он ел на обед. Голос начал возбужденно подрагивать от спешки, когда виконт вновь осторожно взял руку отца и обратился к своим инструментам. — Но не думаю, что он бы смотрел на меня с укором...
"Если бы получил от тебя дар вместе со мной". Он не закончил фразу. Давеча граф многозначительно окутал исчезновение Теодора завесой тайны, и Герберт не решался поднять ее даже на чуть-чуть, назвать вещи своими именами и прямо обозначить тот факт, что когти, которые он сейчас торопливо, но старательно подпиливает, скорее всего, поучаствовали в судьбе его первой жертвы. Само отсутствие слуги-вампира, между тем, казалось ему совершенно логичным. Чтобы между ними ни происходило, они принадлежали к разным мирам, и нищему юноше, некогда вынужденному приторговывать телом, не было дороги в касту высших существ. Чего доброго, обретя бессмертие, Теодор начал бы мнить из себя нечто большее, чем верную собачку, которая благоговеет при виде хозяина, и посчитал себя равным ему. Только сейчас Герберт с удовлетворением подумал, что, пожалуй, этого не хотел бы. Как только отцу удалось это предугадать? Не иначе как сам дьявол нашептал графу фон Кролоку на ухо обо всем, что еще таилось в кромешном мраке души его сына.
— Без меня его жизнь была бы незавидна.
Герберт не мог и не пытался скрыть самолюбование. В первое время эта игра в добродетель тешила его эго - когда он забрал понравившегося мальчика из публичного дома, дал работу и без особых усилий со своей стороны устроил ему более беспечную жизнь, где интимная близость с мужчиной не всегда недобровольна. О том, что Теодору позднее придется платить милосердием на милосердие, виконт фон Кролок, шутя ставший едва ли не его спасителем, конечно же, не думал, как и о том, возымеет ли этот акт доброй воли вес на страшном судилище. Теперь, как сложится судьба его души, уже никто не узнает. И что думал бы Тео, обретя себя в безвременьи, никто не узнает тоже. Тем легче на сердце, верно? Хотя с чего бы Герберту корить себя за то, что он забрал себе необходимое, чтобы выжить и присутствовать на сегодняшнем священном Балу?
"Серьезнее некуда". Его загадочную улыбку почти сразу тронула на вид необъяснимая горечь. "Сказать ему, что я хотел, чтобы меня похоронили в этом наряде?.." Пожалуй, лучше потом.
— Куколь мне все же будет нужен. Ты не мог бы попросить его на его странном языке нагреть воды и набрать ванну?.. Ну, всего десять минут. - "Чтобы я, как и раньше, был украшением этого бала, а то вдруг не буду?" Герберт просиял, всерьез не допуская такого драматичного развития событий. Он подпилил последний коготь на левой руке отца, подчинился его мягкой просьбе подняться и распрямил обе кисти в ладонях перед собой. Маникюр на левой казался не таким тщательным, недополучил внимания из-за вызванных беседой волнений, однако Герберт успокоил себя, что в романтичном сумраке бального зала никто, возможно, не заметит разницы. - Негоже без этого надевать белый костюм.

"Мой дорогой отец,
Я много месяцев не писал тебе, поскольку разум мой был охвачен гневом за твое холодное равнодушие. Мое прошлое письмо справедливо могло показаться тебе чересчур злым и обвиняющим, в чем я сейчас глубоко раскаиваюсь. Должен признать, что мной всецело овладели чувства, которые моя эмоциональная от природы натура не сумела сдержать. Теперь же я прошу тебя о снисхождении, потому как не сообщил тебе о причинах своих треволнений.
Дни мои сочтены, и я уже не чаю увидеться с тобой когда-нибудь вновь. Опасная болезнь поразила меня, от которой ни один врач не нашел средства..."

Не слишком ли высокопарный слог для того, кто перепробовал всевозможные французские лечения, вплоть до кровопускания? Не лучше ли было написать открыто, что на душе? "Я умираю. Прокляни меня или приди". К чему марать напрасно бумагу, если адресат уже шесть лет глух к сыновьим чувствам и порой даже не вызывает желания их проявлять? Очевидно, человек, написавший это, решил стучаться в закрытую дверь до конца. Вампир же сейчас читал о его терзаниях с отстраненной горечью, немного свысока и желая сказать этой тоскующей по дому душе, что скоро ее боль прекратится.
Стоя перед раскрытым сундуком на одном колене, Герберт развернул послание и обмахнулся им, словно чтобы прогнать последнюю краску смущения, которая больше не тронет ни его лицо, ни сердце. Его моментально овеяло ароматом французской лаванды и пачулей, призванным сохранить свежесть вещей в багаже. Герберт поднялся на ноги, расправил страницу в пальцах и задумчиво прошелся с ней по комнате, продолжая читать: "Я уже не прошу у тебя ни жалости, ни любви..."
"Как это не прошу?! Надо было просить, надо было требовать!"

"...Я лишь хочу, чтобы, когда настанет мой час, ты выполнил последнюю волю своего покинутого сына. Если ты не находишь в себе достаточной любви, чтобы приехать, то распорядись доставить мое тело в наш замок и захоронить в фамильном склепе, как я того заслуживаю по праву рождения. Одежду для погребения предоставит тебе мой камердинер..."

Герберт помнил, в каком отчаянии выводил на бумаге эти строки. Помнил, что писать отцу в тот день его как раз и подтолкнула доставка давно заказанного костюма, уже едва ли нужного, уже едва ли способного утолить его жажду сиять, покорять сердца и красоваться. Помнил конкретное слово, после которого его перо на миг повисло над листом, и как следующие буквы обрели почти прежнюю аккуратность, присущую его витиеватому почерку. Именно в тот момент он принял решение. Казалось бы, необходимость завершать письмо, подбирать слова, которые тронули бы графа, пропала, однако Герберт окончил фразу, снабдил свои распоряжения о похоронах подробным описанием своего внешнего вида в гробу и завершил свою мольбу с новой строки коротко и без изысков: "Довольно этой ссылки. Я очень хочу домой". Не успели просохнуть чернила, как он уже давал Теодору инструкции по подготовке к отъезду в Карпаты, чтобы самому стать либо живым, либо мертвым известием о своей печальной судьбе. А письмо было бережно вложено в складки погребального наряда, о чем ведали только двое - молодой слуга и вампир. Последний мог сейчас поднести это сумбурное выражение последней воли к свече и навсегда стереть первоначальный смысл одеяния, которое он выбрал для своего первого темного Бала. Вместо этого Герберт сложил лист в несколько раз, убрал в сторону, а когда одел в костюм манекен и как мог разгладил образовавшиеся при перевозке складки, вложил в карман, словно носовой платок. Огонь подождет. Вода, напротив, ждать не может.
Герберт скинул одежду на кресло в углу комнаты, влил в приготовленную ванну несколько капель эфирного масла и погрузился следом. Лишь в момент, когда вода покрыла его плечи, он понял, как сильно его обновленное тело ждало чистоты, как будто болезнь все же оставила на нем какой-то налет тлена. Блаженно втянув носом аромат душистого мыла, он не отказал себе в удовольствии освежить и волосы - медленно, чтобы не забрызгать пол, полил на них из ковша. За этим занятием Герберта и застал отец.
- Потому что я еще не надевал его ни разу, - ответил он с нарочито светлой беспечностью. Появление графа не воспринималось как вторжение, они и раньше нередко беседовали за банными процедурами, и голос Герберта звучал как ни в чем не бывало. Он бросил на отца короткий осторожный взгляд, будто проверяя, выглядит ли эта сцена хоть немного как те сюжеты повседневной жизни, что происходили с ними прежде. Неуловимый призрак прошлого витал между ними, однако Герберт не припоминал, чтобы когда-либо предметом этих доверительных разговоров бывали приготовления к его похоронам. Не хотелось разрушать этой темой идиллию и теперь. Не хотелось разбавлять тонкий запах мыльной пены затхлостью бесед о смерти. Не хотелось больше думать о праздничном наряде как о последнем развлечении на его пути. - Я много вложил в этот костюм. Долго выбирал ткань, отделку, пуговицы. У портных не хватало то одного, то другого. В конце концов они привезли его, когда я был уже тяжело болен и не выходил в свет, представляешь? Жаль, если эти старания пойдут прахом. Я и так оставил на чужбине уйму хороших вещей.
"Ведь вещи нельзя взять с собой в могилу, куда я изначально собирался, когда вернулся сюда".