Он держал её в объятиях, и в этом прикосновении, в лёгкости её дыхания, в биении её сердца, что отмеряло мгновения в унисон с его собственным, было нечто столь реальное, что Ромео боялся — стоит ему шевельнуться, и всё исчезнет. Осыплется прахом. Рассыплется в прах, как хрупкое видение, дарованное милостью божественной — не больше, чем миг, вспышка света в кромешной ночи. Он не знал, как долго они вот так стояли, не смея пошевелиться, не проронив ни слова. Ему хотелось, чтобы время остановилось. Чтобы ночь осталась в вечности, и никто, ни сама заря, ни звон колоколов, ни шаги монаха — не нарушили её тишину.
Впервые за много дней он ощущал себя живым.
Нет, не просто живым — воскресшим. Как будто тело его, пройдя сквозь ледяную пустоту смерти, снова обрело тепло — но то было уже не тепло юности, не кровь, бурлящая от страсти, не кровь влюблённого мальчика. Теперь в нём текло нечто новое, выстраданное. Он будто заново родился. И именно она — его Джульетта, его свет, его причастие — дала ему это новое рождение.
Он не знал, как описать то, что чувствовал. Не хватало слов, не хватало дыхания. Как если бы он, сражённый молнией, вдруг воскрес, и его первое воспоминание — её глаза, в которых отражалась вся вселенная, и губы, шепчущие его имя с такой нежностью, что сердце, разбитое, сшитое, вновь раскалывалось — но уже от счастья.
Ромео закрыл глаза. Тонкие пальцы Джульетты легли ему на шею, он почувствовал их дрожь. И эту дрожь, как святую реликвию, он принял в своё тело, как доказательство — всё, что было, было, и всё, что есть сейчас, — не сон.
Он вдохнул запах её волос — не розы, не лилии, не пряностей востока — а запах жизни, близкий, родной, настоящий. Запах надежды. Он хотел впитать его в себя до конца дней. Он слышал, как она шепчет — Я не исчезну… — и будто бы в тот момент в груди его что-то освободилось: как будто железные тиски сдавливали его грудную клетку всё это время, а теперь — отпустили.
Он бы заплакал, если бы позволил себе слабость. Но слёзы не выходили, только душа трепетала.
Как же я боялся тебя потерять… — думал он, глядя на неё, будто впечатывая каждый её штрих в память: изгиб щёк, линию плеч, мягкость её улыбки. Она сидела у него на руках, но, по правде, это он держался за неё, как утопающий за последний луч света.
—Теперь у нас всё будет хорошо… Он не был так уверен, как она. Мир слишком часто показывал, как легко он ломает даже самые прекрасные судьбы, как всё зыбко, как всё уязвимо. Но сейчас он хотел верить. Её вера была заразительна. Он чувствовал, как её слова впитываются в него, как оживают под кожей, и, может быть, впервые с тех пор, как пригубил смертельное зелье, он подумал — может, судьба изменила своё лицо.
Он не заметил, как в келью вошёл монах. Только голос вывел его из транса — тёплый, как весенний дождь: —Входите, чада…
Ромео с трудом поднял взгляд. Его ноги онемели от неподвижности, а в сердце всё ещё гудела буря. Но он сделал шаг вперёд, крепко прижимая к себе Джульетту, будто и в этой тишине кто-то мог отнять её.
Он не знал, как быть, как дышать без неё рядом. Он ведь видел смерть. Он прощался с ней. Он держал её холодную руку в склепе, обнимал её мёртвое тело, прижимал к себе её неподвижную голову — и не мог вымолвить ни слова, только шептал, шептал, шептал её имя, взывая к пустоте.
А теперь она здесь. Живая. В его объятиях. И он снова не может вымолвить ни слова.
Когда монах Лоренцо предложил ему отвар, Ромео только кивнул. Он чувствовал усталость в каждом мускуле, в каждом сухожилии, будто все его внутренности были выжжены огнём. Он был бледен, почти как мертвец — но Джульетта, только одна её близость, будто отгоняла тьму.
Он отпустил её с неохотой, осторожно, будто бы боялся, что с её уходом исчезнет и сам. Она села рядом. Он смотрел на неё, не отрываясь, и пил медленно, глоток за глотком, ощущая, как зелье возвращает ему ощущения — пальцы снова чувствовали, лёгкие снова слушались. Его взгляд встретился с её — и он увидел в её глазах то, что было дороже любого лекарства: любовь. Чистую, неподдельную, всепрощающую любовь.
Когда она произнесла: — Я счастлива, он отвёл взгляд. Не потому что не хотел её слушать — наоборот. Просто внутри всё разрывалось. Он не чувствовал себя достойным. Он ведь был тем, кто чуть не лишил её жизни, своим отчаянием, своей поспешностью. Он выпил яд. Не поверил. Не ждал. И если бы не чудо, не вмешательство провидения — не было бы этой минуты. Не было бы её голоса. Не было бы ни её, ни его.
Он чувствовал вину. Тяжёлую, холодную. Но в её прикосновении, в том, как она прижала его руку к своей груди, было столько веры — что он не выдержал. Поднял глаза. И кивнул. Да. Он здесь. Он с ней. Пока жив — будет рядом. Он даст ей всё, чего она пожелает. И если для этого придётся забыть себя, забыть страх, забыть прошлое — пусть. Он согласен.
Он хотел ответить, но снова не смог — горло сжалось. Слова жгли, вырывались, но не шли. Поэтому он просто коснулся её щеки пальцами, как будто хотел убедиться: да, она действительно здесь.
Тишина в келье звенела. Не от пустоты — от полноты. От чувства, что не вмещалось ни в слово, ни в дыхание. От той нежности, которую Ромео чувствовал каждой жилкой, когда смотрел на неё — и не знал, как удержать этот миг, не расплескав.
Джульетта говорила что-то. Её голос был как шелест лепестков в утреннем саду — лёгкий, тёплый, родной. Он слушал, но слова проходили сквозь него, как сквозняк сквозь занавеску. Не потому что они были пусты — напротив. Просто всё в нём сейчас было занято: ею. Тем, что она дышит, моргает, касается его пальцев. Он словно пытался заучить её заново — не как возлюбленную из былой жизни, а как существо новое, воскресшее, тонкое, почти неземное.
Он помнил ту ночь. Склеп. Её губы, бледные. Он прижимал их к своим, зная, что прощается. Что сейчас, в этот миг, всё заканчивается. Он чувствовал, как уходит к ней, добровольно, как следует за ней, в смерть — потому что не было иного пути.
А теперь — она здесь. Он не понимал. Разум отказывался строить причинно-следственные цепи. Но душа… душа знала. Он чувствовал: это дар. Никакие молитвы, никакие клятвы не могли бы вернуть её. Но кто-то — или что-то — услышало.
И он не знал, достоин ли.
Он смотрел на её запястье, тонкое, словно выточенное из слоновой кости. Кожа её была такой прозрачной, что казалось — если он прижмёт губы, то почувствует пульс прямо под ними. Он вспомнил, как держал её за эту же руку, но холодную. И как кричал — беззвучно, внутри.
Он отстранился на полшага. В груди стало тесно. Он не мог дышать рядом с ней — слишком много. Слишком сильно. Он боялся, что задохнётся не от боли, а от счастья.
Её глаза поднялись на него. В них — вопрос. Лёгкий, как прикосновение пера. Он отвёл взгляд, не в силах выдержать. Улыбнулся, но улыбка вышла неуверенной, кривой. Не потому что не был рад — наоборот. Просто он до сих пор не верил.
Он не чувствовал себя спасённым. Он чувствовал себя… отпущенным. Как узник, которому дали вторую жизнь — но не объяснили, почему. Почему именно ему? Почему не Тибальту? Не Меркуцио? Почему он, Ромео, — с его горечью, с его необузданностью, с его глупым, смертельным отчаянием — получил шанс, который не дали другим?
Он не знал, что сказать. Мир, что был до этого, рухнул. Мир, что пришёл теперь, был пустой, незнакомый. Один она знала дорогу. И только её взгляд держал его на этом зыбком берегу.
Он подошёл к окну. Мелкий свет утренней зари прорезал своды, будто не веря, что ему разрешили войти в такую тишину. Он коснулся каменного подоконника и закрыл глаза. Плечи его дрожали. Он не плакал — нет. Но в каждом вдохе звучала усталость человека, что вернулся с войны. Он смотрел на рассвет — и не видел его. Он думал только о ней.
— Она живёт, — прошептал он самому себе, — она жива…
Какой же это был вкус — говорить эти слова. Словно впервые их выдумал, впервые разрешил себе поверить. Он вспомнил все их разговоры — на балконе, в саду, в шепоте ночи. Вспомнил, как касался её губ, как дрожали её пальцы в его ладони. Он думал, что знает любовь.
Но то было юное, стремительное чувство. Порыв. А сейчас… сейчас в нём горело нечто иное. Глубокое. Неприкасаемое. То, что не умирает. То, что живёт даже там, где уже нет тела. Любовь, пережившая смерть.
Он услышал, как она поднялась. Лёгкий шорох ткани, шаг — неслышный, как дыхание. И в следующую секунду она была рядом. Рядом. Живая.
Она не спрашивала, что с ним. Она просто коснулась его плеча. И это касание — не как влюблённой, не как подруги, а как той, кто уже прошёл с ним самое страшное — было для него как благословение.
Он повернулся. Смотрел на неё долго. Словно пытался надышаться ею впрок. Потом — не спрашивая разрешения — обнял. Не как в первый раз, в келье, когда в нём был шок. А медленно, полно, глубоко. Так, как обнимают того, кого будут терять снова — и снова.
— Ты всё ещё моя? — прошептал он ей в волосы.
Он не знал, зачем сказал это. Наверное, хотел услышать, как звучит её «да».
Но она не ответила словами. Она просто прижалась крепче.
И в этот момент он понял: сколько бы ни дали им времени — день, месяц, год — он будет любить её всей душой. Даже если отнимут память. Даже если прервётся речь. Даже если солнце сгорит.
Всё равно он будет любить её.
Слова её впились в него не как нож, но как нежный, почти святой обет. Так тихо она сказала —больше нам не придётся разлучаться, правда, любовь моя? — что голос её, едва слышимый, звучал в нём громче колоколов. Ромео не ответил сразу. Он просто стоял, позволяя словам разойтись в нём, как кольца на воде. Его взгляд — неотрывный, тёплый — задержался на её лице, таком юном, таком хрупком и в то же время непоколебимо сильном.
Она ждала его. Не проклинала, не оплакивала, не ушла в отчаяние — а ждала. С тем самым упорством, что способно вытянуть душу из тьмы. С той самой верой, что творит чудеса. Он не знал, как выдержал этот её взгляд — полный любви, безусловной, всеобъемлющей, как сама жизнь.
Он видел, как в ней всё светится этой решимостью — не слепой, не детской, а той самой, что рождается только после боли, после утрат, когда остаётся лишь одно: идти туда, где сердце. И его сердце — билось в унисон с её словами.
Он шагнул ближе, медленно, как к святыне. Его руки обвили её плечи — не жадно, не властно, а бережно, будто он держал в ладонях перо ангела. И в то же мгновение он почувствовал, как на него обрушивается всё: и нежность, и вина, и страх. Он склонил голову, прижимаясь лбом к её виску, и на мгновение закрыл глаза, как человек, который осознаёт, что перед ним — единственная правда его жизни.
— Моя Джульетта… — выдохнул он. — Если бы ты знала, как я звал тебя в ночи… как кричал к небесам, чтобы ты услышала…
Он замолчал. Голос дрогнул, как свеча на сквозняке. Но он не позволил себе слабости. Он знал: не время.
Он услышал, как часы на башне отсчитали удар. Осталось немного. Монах дал им это краткое вечное — час и половину. И весь остальной мир, и вся Италия, и весь воздух под звёздами — теперь были их, но временно.
И всё же в этом «временно» было больше жизни, чем в бесконечности.
Он отпустил её осторожно, будто боялся, что прикосновение исчезнет, как мираж. Затем отступил на полшага — и заговорил:
— Ты хочешь идти за мной? — спросил он. — Но не знаешь, куда ведёт эта дорога. Мы не будем под сенью балконов, не будем танцевать под музыкой Вероны. Возможно, нас будут искать. Возможно, нас проклянут. Я… — он опустил взгляд, сжав кулаки, — я сам не знаю, куда ведёт эта тропа. Только одно я знаю — я не позволю, чтобы тебя вновь отняли у меня.
Он снова поднял глаза, и в них было пламя. Настоящее. Не ярость — нет. А то священное пламя, которое горит у подножия алтарей. Он подошёл и взял её ладонь.
— Ты — мой дом. Моя душа. Моё солнце. Если Бог даровал нам год — я проживу его как век. Сделаю из каждого дня вечность, из каждого поцелуя — клятву. Я поведу тебя, если ты пойдёшь. Я не отступлю, не отвернусь. Только одно прошу — будь рядом. Что бы ни случилось. До последнего вздоха. А потом… может быть, и за его пределами.
Он улыбнулся — и в этой улыбке не было прежнего легкомыслия юного Монтекки. В ней была сила. Мудрость боли. И любовь, обретшая вес.
Он знал: дорога будет трудна. Уйти до рассвета — значит оставить позади всё, что знали. Быть изгнанниками. Быть никем — только друг у друга. Но разве не в этом истина? Что все титулы, все имена — ничто, если нет любви?
Он коснулся её щеки и тихо сказал:
— Пошли. Пока не проснулась Верона. Пока нас не вернули в землю. Пока Бог не передумал…
И в этот миг она кивнула. Без страха. Без колебаний.
И Ромео понял: они всё ещё в живых.
